Вестник Кавказа

Тбилисские истории. Кхобетик

Юрий Симонян
Тбилисские истории. Кхобетик

"Вестник Кавказа" публикует рассказы из сборника "Тбилисские истории" писателя и журналиста Юрия Симоняна, уроженца Тбилиси, хорошо знающего все аспекты региональных проблем — исторические, экономические, геополитические, межнациональные. "Тбилисские истории" передают дух города, в котором ни религия, ни национальность не играли никакой роли, а главными были человеческие качества.

Родственники уехали на полгода и попросили присмотреть за домом. Так я стал жильцом одного из итальянских дворов на Плеханова*. Вечером дорогу мне преградил мальчишка лет десяти. "Дай что-нибудь", – сказал он. Я протянул завалявшуюся в кармане карамельку. Он ее тут же сгрыз вместе с оберткой, но во двор не пропустил: "Еще". "У меня ничего нет, пропусти, пожалуйста", – попросил я. "Нет. Дай что-нибудь", – упорствовал он. Я заподозрил, что его подослало местное хулиганье: чуть что, и тут же возникли бы неизвестно откуда – чего, мол, детей обижаешь. Но я все-таки попробовал его аккуратно оттереть от входа и поразился необыкновенной силе мальчишки. "Дай что-то! Что-то дай!" – заверещал он.

На его вопли высунулся один из соседей – недавно вышедший в отставку гэбэшник. "Ну-ка замолчи, засранец. Иди домой", – скомандовал он. "Кто это, Гиви?" – спросил я. "Робертик – несчастной Седы сын. Больной мальчишка", – вздохнул он, закурил и протянул мне свою пачку "Колхиды". "Бывает. С рождения или что-то случилось? Спасибо". – Я тоже затянулся сигаретой. "Родился такой. Всю неделю в интернате он, а на выходные Седа его домой забирает. Бедная родила ребенка, чтобы одиночество скрасить – а вон какой вышел... – сказал Гиви. – Робертик, а ну отойди от машины. И не подходи к ней никогда. Понял? Понял – тебя спрашиваю?" В ответ Робертик смачно выругался, но от Гивиной "Волги", над которой тот трясся, отошел. "Я вот тебе язык иголками проткну, будешь у меня матюгаться!" – пригрозил Гиви.

"Кому проткнешь? Что проткнешь? Я тебе проткну! – из окна высунулась Седа. – Не пугай ребенка, он и без тебя пуганый. Язык он проткнет – Берия! Вылитый Берия, пенсне еще нацепи!" "Седа, если ты мои слова слышала, то и как сынок твой ругается, должна была слышать! Вместо того чтобы его воспитывать, ты меня начинаешь оскорблять", – повысил голос Гиви. "Не мама, это ты сам б…!" – откуда-то подал голос Робертик. "Ва! Ну что ты будешь делать, а?!" – возмутился отставной майор. "Робертик, иди домой", – позвала Седа. "Что дашь?" – потребовал мзду Робертик. "Не ну, дебил дебилом, а выгоду из всего выжмет", – усмехнулся Гиви. Но невзначай у него получилось громко, и Седа это услышала: "Гиви, как тебе не стыдно! Как можно больного ребенка обижать?!"

На разгоравшуюся перепалку стали выходить остальные обитатели двора. К тому времени Робертик успел еще раз выматерить Гиви. Тот взывал к Седе, требуя образумить отпрыска: "А то я другие меры приму!" "Какие меры? Что ты нас все время пугаешь? Нашел слабую одинокую женщину и пугаешь?!" – тараторила в ответ Седа. "Я тебе в последний раз говорю – займись своим чокнутым сыном, чтобы хотя бы ругаться перестал, а то я за себя не отвечаю!" – бушевал Гиви.

"Седа, перестань орать на весь Плеханова – стыдно, в конце концов", – урезонивала соседку тетя Лия. Ей поддакивала Клавдия Ивановна. "Гиви, будет тебе! Нашел с кем связываться", – успокаивали экс-майора мужчины. "Ух, как он тебя обложил", – со смехом подлил масла в затухавший костер вор в законе Амо. "Взрослый человек, а ума на копейку, – огрызнулся Гиви. – Хотя в зоне откуда уму взяться?!" "Э, лишнее уже болтаешь, сосед!" – нахмурился Амо. "Сейчас вы начните между собой – этого только и не хватало", – разнервничался муж тети Лии Ражден Какулович.

Только одна из квартир итальянского дворика не реагировала на происходящее. Из ее закрытых, несмотря на летний зной и духоту, окон через задернутые плотные шторы пробивался тусклый свет, а стоявший у крыльца "Мерседес" прозрачно намекал: к Циале, как обычно на выходные, пожаловал гражданский муж, и у них вечер любви.

Ражден Какулович многозначительно покосился на "Мерседес": "Точно как календарь: если "мерс" появился – значит, пятница. "Мерса" нет – уже понедельник". Он удачно разрядил обстановку. Гиви, обращаясь ко всем нам, но глядя на Амо, словно призывая забыть обиду, сказал: "Дурак этот дантист. Я его жену видел – красавица писаная, а он к этой плоскозадой Циале повадился". "Наверное, пока он здесь, его писаная красавица тоже не бездельничает", – предположил Амо и, поддержав тем самым беседу, дал понять, что инцидент с Гиви исчерпан. "Точно календарь: в пятницу приезжает, а в воскресенье вечером – обратно домой. В другие дни, даже в праздники, он здесь не бывает", – Раждену Какуловичу, видимо, понравилось собственное умозаключение, и он повторил его еще раз.

"Ражден-джан, у нас кроме дантиста еще один календарь есть: как Робертик появляется – значит, вечер пятницы. И все выходные насмарку, хоть уезжай куда-нибудь", – вздохнул Гиви. "Радуйся, что уже не каждый день, а то я всерьез думал квартиру менять, – сказал Ражден Какулович. – Моя Лия даже хороший вариант нашла – тут рядом на Варцихской улице. Только те как-то прознали, из-за чего меняем, и отказались, хотя и площадь у них чуть меньше нашей".

Женщины между тем общими усилиями выковыряли Робертика из подвала, и он продолжил "концерт" дома. "Такой сильный, ты не представляешь", – сказала тетя Лия, подходя к мужу. "Все дебилы сильные, – произнес Ражден Какулович. – Бог ума не дал, зато силу двойную". "Это точно, – согласился Амо. – У нас там один из Зестафони был. Два слова связно не мог сказать, зато легковушку за бампер одной рукой поднимал и разворачивал. Вертухаи его даже боялись, и правильно: кто знает, что у него в башке щелкнет, – один раз двинет, всю жизнь лечиться будешь".

"Замолчи, сволочь! Иди спать!" – донесся крик Седы. "Бедняжка... несчастная женщина, – вздохнула тетя Лия. – Сейчас уже еле справляется, а еще подрастет, из интерната отпустят, что она с ним будет делать?" "Думать надо было, когда рожала. Знать надо было, от кого рожает, – важно заметил Ражден Какулович. – Раньше ведь как поступали? Прежде чем жениться или замуж выйти, не говоря о том, чтобы детей заводить, выясняли всю подноготную на предмет различных болезней. А то смотришь – вроде все нормально, а ребенок дефективный рождается". "Будет тебе, Ражден, языком молоть, – рассердилась тетя Лия. – Седа прекрасно знала, от кого рожает – у него в семье вполне нормальные дети". "Значит, у Седы в роду что-то криво было, раз дебильный родился", – не унимался Ражден Какулович. "Да чтоб у тебя башка иссохла, – рассердилась тетя Лия. – Пошли домой". И пожилые супруги, взявшись под руки, удалились.

"Поставлю машину в гараж и тоже пойду баюшки". – Гиви направился к "Волге". "Седу, правда, жалко, – сказал Амо. – А что сделаешь?! Хорошо хоть Робертика в интернат приняли, а то в последнее время он каждый день такие кордебалеты устраивал, что мы все сами тут чуть с ума не сошли".

Когда выяснилось, что Седа родила больного ребенка, соседи ее стали жалеть. Даже замкнутая Циала и та иногда чем-то ей помогала. Жалели, когда Робертик подрос и потихоньку стал причинять всем неудобства. Продолжали жалеть, когда Робертик подрос еще и проделками стал доставлять заметные неприятности. Стоически молчали, когда Робертик стал создавать серьезные проблемы. Терпение лопнуло как-то у всех одновременно, когда все разом ощутили, что Робертик стал опасен. За несколько дней он сам себе подписал приговор.

Вначале утащил у отвернувшейся на мгновение от газовой плиты Клавдии Ивановны сковороду с жарящейся картошкой. Картошку высыпал, а сковородой запустил в проезжавшую машину. В машину хотя и не попал, но от расправы разъяренного шофера его спас Амо, в ту минуту случайно вышедший на улицу. В благодарность Робертик, улучив вечером момент, нагадил ему на пороге. Потом забежал к Циале, оставившей дверь незапертой, и дикими воплями до смерти перепугал нежащихся в постели любовников. Потом поджог вывешенные сушиться голландские простыни тети Лии, которые она забыла снять с веревки. Тогда же выругал пристыдившую его интеллигентную Клавдию Ивановну и плюнул в нее. Все это соседи снесли, стиснув зубы. Но когда Робертик, увидев, что бабушка Гуло – тетка вора в законе Амо – полезла в подвал, тут же накинул на дверь засов и старушку удалось обнаружить и вызволить лишь ближе к ночи, терпение закончилось. Гиви, возможно, еще и не желая попадать в список пострадавших от Робертика, объявил общее собрание соседей.

В полдень все уселись в тени раскидистого платана, росшего посреди двора с незапамятных времен. Не было только Амо, которому участвовать в каких-то собраниях не позволял статус. Он прислал вместо себя тетку. Бабушка Гуло пришла с низким табуретом, села на него и, шурша своими длинными широченными цветными юбками, извлекла из них пачку "Казбека". Разговор по делу начинать было невероятно тяжело, и Гиви для затравки сказал: "Гуло-бебо, в твоем возрасте табак противопоказан, а ты крепкие папиросы куришь, даже не сигареты с фильтром". "Гивия, генасвалос Гулом, яйзви у мене в животе, и когда не курю, то очень сильно болят. Когда курю – не так сильно беспокоют. Даже сплю иногда очень сильно крепко, и два-три раза в неделю хороший аппетит бивает. А так не бивает", – объяснила пожилая курдянка*. После такой раскачки можно было начинать. И Гиви двинул речь, перебивал сам себя, обращаясь с вопросами к собравшимся и получая утвердительные ответы, продолжал:

"Седа, дорогая, – говорил он. – Ты же не будешь отрицать, что за все эти годы, никто твоему мальчику и тебе слова худого не сказал?! Не будешь, потому что действительно не было такого – никто ничего ни разу не сказал. Но ситуация стала бесконтрольная и даже, я бы сказал, безвыходная. Правильно ведь?" "Да, безвыходная. Да, очень трудно стало, просто невыносимо", – сказал, тяжело вздыхая, Ражден Какулович. Остальные закивали в знак согласия. "Позавчера Робертик белье Лие Барнабовне поджог, до этого сковородку у Клавивановны украл и этой сковородкой прохожего чуть не убил, а саму Клавивановну – замечательную, просто золотую женщину – оскорбил и унизил, Циалу напугал до смерти, вчера Гуло-бебо замуровал – старую женщину, случилось бы что с ней, кто бы отвечал? – Гиви призвал в помощь все свое красноречие. – А завтра что он отчебучит, одному Всевышнему известно. Ты, дорогая Седа, не справляешься с ним. Завтра еще хуже будет. Так ведь?" "Дэ-дэ, Седэ не справляйса, совсем не справляйса, – поддакнула тетка вора в законе. – А Робертикэ уже не маленький, совсем большой Робертикэ стал". Седа сидела красная как помидор, упреки крыть было нечем, но она все-таки попыталась: "Нервный у меня Робертик. Очень нервный. С возрастом, наверное, пройдет". "С каким возрастом?" – строго спросила Клавдия Ивановна. "Ну, когда шестнадцать-семнадцать лет исполнится", – неуверенно пояснила Седа. "До того как семнадцать исполнится, он меня сто раз до инфаркта доведет!" – воскликнула Циала. "Только тебя одну?" – съязвила Седа. "Ты на что намекаешь?" – вскинулась Циала. "Я ни на что не намекаю, а у вора шапка на голове горит – про зубодела своего подумала", – засмеялась Седа. Циала побледнела и поднялась со стула. "Иди-иди, думаешь, тебя боюсь?! Подойди поближе – обеспечу твоего зубодела работой!" – почем зря хамила Седа, еще больше настраивая против себя общество. Их еле разняли. Циала удалилась, объявив, что если соседи сообща не избавят двор от Робертика, то это сделает она сама в одиночку: "Сделаю, клянусь могилами родителей!"

"Седа дорогая, пойми, что твоему же Робертику будет лучше, – продолжал Гиви. – Чему он здесь научится? Ничему не научится. Дай Бог тебе долгих лет, но что он без тебя будет делать? Ничего не умеет, ни к чему не приспособлен, а в интернате его с божьей помощью чему-нибудь научат. Может, и профессией какой-нибудь овладеет, навыками. На кусок хлеба сможет зарабатывать. Еще учти, что здесь ему общаться не с кем, и он с каждым днем и даже часом озлобляется. А там как-то по-другому все будет. Я свои связи подключу – особый присмотр обеспечу. Ну, наконец, поставь себя на наше место – понятно, что это твой сын, ты его любишь, и это правильно, так и должно быть. Но мы почему должны страдать? Покоя ни у кого нет, все нервные стали, дерганые, спокойно стоять не можем – вдруг Робертик сзади подойдет и камнем по голове? Или ночью дома нам подожжет?" "Может, пройдет это у него", – пыталась сопротивляться Седа. "Да как же пройдет, если ты его и лечить не в состоянии? – подключилась терпеливая тетя Лия. – Седочка, ты подумай, а если он что-то на улице выкинет и на него жалобу напишут? Это ведь тюрьма или принудительное лечение. А знаешь, что такое принудительное лечение? Ты же его к себе кандалами не прикуешь, чтобы все время рядом был и не хулиганил? Не прикуешь. Так что не упрямься и соглашайся на предложение Гиви, пока какая-то беда не случилась. А мы чем сможем, поможем".

Слова тети Лии утонули в дуплетном звоне битых окон Клавдии Ивановны – Робертик где-то разжился рогаткой, и без того хлипкая защита Седы обернулась в прах.

Было два варианта пристроить Робертика – это Гиви выяснил. Жесткий вариант подразумевал безвылазное пребывание Робертика в интернате для умственно отсталых. Мягкий предусматривал отпуск домой в праздники и в выходные. Чтобы подпасть под мягкий режим, надо было пройти собеседование. Седа согласилась, в душе надеясь на второй вариант. В назначенный день Гиви на своей машине отвез их в интернат. Внутрь его и Седу не впустили, велев подождать в коридоре. Робертика же повели на комиссию.

"Ты ему объяснила, чтоб хотя бы не ругался?" – нервничал Гиви. "Объясняла, сто раз объясняла. Только бесполезно это – захочет и выругается, кто его остановит?" – рассуждала Седа. "Ва! Так тоже нельзя, Седа. Понятно, что ребенок не обычный, но ты сама в чем-то виновата – что-то упустила, где-то без внимания оставила, раз он всяких гадостей набрался", – поучал Гиви. "Что я упустила? – возражала Седа. – Робертик все время дома или во дворе, даже на улицу один не ходит. Слышит, наверное, как вы – мужчины – во дворе ругаетесь, и запоминает". "Ва! Ты еще споришь со мной?!" – возмутился Гиви. "О господи, что там делается, интересно?" – вздохнула Седа.

А там сидевший за столом лысый человек сладким голосом спросил: "Как тебя зовут?" "Кхобетик", – ответил Робертик. Человек посмотрел на него, потом заглянул в бумаги и снова поднял глаза: "Роберт... Робертик?" "Кхобетик", – повторил Робертик. "Понятно", – сказал человек. "А маму как звать?" – спросил второй. "Кхобетик", – ответил Робертик. "Как тебя зовут, я понял. А как маму?" – снова спросил лысый. "Мама тоже зовет Кхобетик", – сказал, глядя в глаза, Робертик. "Ты не понял. Нас интересует не то, как мама тебя зовет, а как зовут твою маму. Итак, как зовут маму?" – подключилась женщина. "Уфф! Сколько чего спхашиваете, с ума я тут сойду с вами! – возмутился Робертик. – Давайте лучше поигхаем". "Во что ты хочешь поиграть?" – спросил второй. В ответ Робертик зашелся безудержным заливистым смехом, вспомнив, как ребята постарше перепрыгивали друг через друга, успевая в момент прыжка дать пинка стоявшему партнеру. "Безнадежно", – процедил сквозь зубы лысый и велел завести следующего. Тот оказался еще хуже и на все вопросы только улыбался и мычал. И тогда лысый вздохнул: "Давайте обратно того... с хоботиком". По какой-то сверху спущенной плановой разнарядке комиссии хотя бы одного предстояло определить под мягкий режим.

"Ну-ка повтори вслед за мной: "Меня зовут Робертик". И, начали", – улыбнулся лысый. Робертик насупился и сказал: "Сам повтохяй, стахый хген, – у тебя лучше получается". Ответ хотя и грубый, но с присутствием логического элемента обрадовал членов комиссии. Они переглянулись, многозначительно покивали друг другу, и лысый рискнул пойти дальше: "Сколько тебе лет?" "Смотхи, какие у меня блестящие тупли", – похвастал Робертик – накануне Седа справила ему лакированные ботинки. "Да, хорошие у тебя ботинки. Красивые ботинки. Но ты скажи нам, сколько тебе лет?" – повторил лысый. "Не ботинки, а тупли, кхондон штопаный!" – объявил Робертик. Члены комиссии нахмурились, но, к несказанной радости Седы, все-таки определили его под легкий режим.

"По выходным отпускать будут. В праздники тоже", – огорченно доложил соседям Гиви. "Хорошо, что вообще взяли, – рассудил Амо. – Сейчас, знаешь, сколько под дураков косят, чтобы в армию не пойти или от тюряги отмазаться, а то хотя бы статью поменять". Вот как получилось, что последние несколько месяцев сообщество двора все будние дни жило в мире и спокойствии, но напрягалось и нервничало в конце недели.

"Спасибо Гиви, что хотя бы такой вариант придумал, – сказал Амо. – Ладно, пошел я на боковую... Хотя как уснуть?! Уже три ночи только под утро глаза смыкаю – жарко, дышать нечем, весь в поту, как в парилке. И вентилятор не спасает – за ночь пять-шесть раз встаю и холодной водой обливаюсь". "То же самое со мной", – ответил я. "Такого лютого лета в Тбилиси не помню, – продолжал жаловаться Амо. – Нет, жарче тоже бывало, но не столько дней подряд! Ладно, спокойной ночи". "И тебе спокойной", – пожелал я.

Ночь, однако, выдалась такой же тяжелой, как предыдущие, и выспаться снова не удалось. Было опять невыносимо душно, несмотря на открытые настежь окна и двери. Вдобавок к этому Гиви долго лязгал гаражной дверью, запирая свою "Волгу". Потом он опять загрохотал, выкатил машину во двор и, судя по звуку заструившейся воды, стал ее зачем-то мыть на ночь глядя. Едва я уснул, как он снова зашумел – вероятно, домыл и поставил "Волгу" в гараж. Сон оказался недолгим – ранним утром беспокойный майор в отставке куда-то засобирался. Снова гремел дверями гаража, открывал и закрывал их, выкатывал машину и на какое-то время оставил ее заведенной у моего окна, не обратив внимания на то, что оно открыто. Комната наполнилась выхлопами, и стало совсем не до сна. Я поплелся в ванную.

Даже сквозь шум струившейся воды я услышал скрежет, как от царапания стекла гвоздем. Я закончил мыться, оделся, а скрежет не утихал. Это, конечно, надо было видеть! Робертик, прижав стамеску к машине Гиви, бегал вокруг нее кругами, оставляя глубокие широкие царапины. "Ты что делаешь?" – Я только и успел прикрикнуть, а Робертика след простыл. "Что? Кто??? – мгновение спустя ревел Гиви. – Убью дебила! Себя не пожалею – в тюрьму сяду, а убью!"

"Волга", к которой Гиви относился так трепетно, что от упавшего на нее листочка у него подскакивало давление, приобрела дикий попугайский вид – синюю машину по всему корпусу продольно пересекали красные и желтые полосы нижних слоев краски. На ор Гиви повыскакивали соседи. Только одна из квартир по-прежнему не подавала признаков жизни – утомленные ночными действиями Циала и стоматолог спали мертвым сном.

Гиви взяли в плотное кольцо, чтобы он не натворил дел. Бывший майор матерился, держась за сердце. Седа захлопнула окна и двери, предварительно выкрикнув: "Клянусь Робертиком, его нет дома!" Это окончательно подорвало нервную систему Гиви, и, вырвавшись из окружения, он ринулся в ее направлении. Соседи за ним не успели, и Гиви стрелой влетел к Седе. Остальные следом и с трудом выволокли его обратно во двор. Седа кричала: "Псих! Берия! Настоящий Берия! Нету Робертика дома, и вообще, может, не он это сделал!" "Не он, а кто тогда? – рычал Гиви, казалось, лишившийся рассудка. – Кто сделал? Скажи, Седа, как зовут того, кто это сделал?" И вдруг в наступившей на миг тишине откуда-то раздалось: "Меня зовут Кхобетик!"

"Ага! – взревел Гиви. – Где он?" Откуда-то опять прозвучало: "Меня зовут Кхобетик". И, клянусь, понять, откуда именно доносился голос, из-за акустических особенностей полузакрытого двора было совершенно невозможно. Гиви продолжал бушевать, вышедшая во двор Седа умоляла сына выйти – без толку. В ответ отовсюду звучало: "Меня зовут Кхобетик". Седа упала на асфальт и забилась в истерике: "Господи! За что?!" Соседки завели ее в дом и стали отпаивать валерьянкой. Амо, уловив, что силы оставляют Гиви, подошел к нему: "Возьми себя в руки... Автомастерскую в Долабаури* знаешь ведь? Езжай туда, найди маляра Гарика. Скажи, что от меня. Он покрасит, как новая будет. Бесплатно". Гиви вдруг сразу успокоился и укатил в Долабаури к маляру Гарику.

Нас же продолжал донимать обретший механичность голос: "Меня зовут Кхобетик". "Поняли, что тебя зовут Робертик. Выходи, не бойся, дядя Гиви уехал", – просил Ражден Какулович. Бесполезно.

"Сынуля, прекрати. Где ты? Выйди, паразит!" – заклинала между истериками Седа. Зря.

"Нет, это невозможно. Надо вызвать неотложку", – возмущалась Клавдия Ивановна. "Только не на Асатиани*, я вас умоляю – не вызывайте этих садистов!" – несчастная Седа падала в ноги.

С интервалом в несколько секунд Робертик продолжал представляться. Тетка вора в законе поступила умнее всех – уехала в гости к родственникам. Я не мог уйти никуда, потому что ждал важного телефонного звонка – мобилы тогда еще не придумали. Что держало дома остальных, кроме Циалы и ее мужчины, – не знаю.

Вечером лопнуло ангельское терпение тети Лии. С перевязанной головой она попыталась вступить в переговоры с Робертиком. Впустую – ее тоже постигла неудача. Мрачный Ражден Какулович сидел под платаном, опустив ноги в таз с холодной водой. Клавдия Ивановна стала капать валерьянку с корвалолом не только Седе, но и себе. Наконец ожила и квартира любви. Дверь открылась, и вышедший дантист сел на крыльце, сжав виски обеими руками. На нем были черные с широким белом кантом семейные трусы до колен, издали похожие на боксерские, – секс под выкрики Робертика, видимо, совсем не ладился.

Вор в законе Амо подошел к крану, долго держал голову под струей, а выпрямившись, увидел меня и сказал: "Вот достал урод. Клянусь, ментам позвоню, чтоб в одиночную посадили". "Его не в одиночную, его в больницу надо", – ответил я. "Да не его в одиночную, а меня – там тихо! – засмеялся Амо. – Слушай, бутылку хорошего коньяка имею. Давай выпьем – голова раскалывается, может, отпустит".

Мы потягивали коньяк и запивали ледяным "Набеглави" под вопли Робертика. Видимо, силы понемногу оставляли его – голос подсел, а паузы удлинились. "Все-таки где он прячется?" – подумал я вслух. "Черт его знает, – отозвался Амо. – И ты здесь, и я здесь – ни ты не видишь, ни я. И другие тоже. Вылезет, в конце концов, куда денется – всю жизнь же так не будет продолжаться. Вот животное, да? До головной боли меня довел – никогда голова не болела".

Понемногу коньяк был допит. Подумали, сходить купить еще, но Амо посмотрел на часы и, кривя губы, покачал головой – все уже закрылось. А Робертик продолжал: "Меня зовут Кхобетик!"

"У Раждена вино есть. От меня скрывает, но я точно знаю, что есть, – придумал Амо. – Попроси литра три, тебе он постесняется отказать". "Неудобно как-то", – возразил я. Амо хотел что-то сказать, но тут ввалился Гиви с несколькими бутылками коньяка: "Вот, Амо дорогой, магарыч. Великолепно твой маляр покрасил – не отличить от родной краски... Ва! Не угомонился дебил?!" "Я же говорил, что Гарик – супермастер, – оживился Амо при виде бутылок. – Не угомонился, говоришь? Ни на минуту не замолчал – голова у меня как пароход гудит. Потому и пьем, чтоб заглушить".

И мы пили до самого рассвета, пока душная тяжелая ночь наконец не отступила перед короткой утренней свежестью, когда до новой атаки невыносимого зноя можно было поспать пару часов даже под аккомпанемент доносившегося отовсюду: "Меня зовут Кхобетик!"

* * *

* Проспект Плеханова – ныне проспект Агмашенебели (царя Давида Строителя).

* "Генасвалос Гулом" – на груз. букв. "Гуло заберет твою боль". Пожилая курдянка говорит о себе в третьем лице, коверкая слова, что характерно для некоторых тбилисских курдов старшего поколения.

* Долабаури – тбилисский квартал.

* "Только не на Асатиани" – на улице Асатиани находилась психиатрическая больница.

54085 просмотров